- Эстетика рождается потихоньку. Человек не рождается с любовью к памятникам. Постепенно возникает понимание, что историческое здание – это и красиво, это и документ истории, твоей истории […].
Я помню, в молодости был командирован в Вологду. И там общался с простыми рабочими, трудившимися на памятнике. А у меня были навыки каменщика, я же до прихода в ЦНРПМ четыре года отработал на стройках. И вот я им стал говорить, что как здорово, что «все мы здесь сегодня собрались», что вот в реставрации кирпич вот так тешется, а вот это так компонуется. И они увлекались. Увлеклись не только зарабатыванием денег, но и приобщением к мысли, что спасают старинное здание. То есть участвуют в процессе более высокого уровня.
Да, сейчас много неофитства. Желания добавить в памятник красоты. Но нельзя людей в этом винить, просто так шла их жизнь, так формировалась их внутренняя эстетика. Мы – заложники истории.
Каждый пытается в ней найти удобное место для себя, точку психологического комфорта. Кто-то обрел православие и для него вдруг все, что было с храмами и монастырями в XX веке – это мерзость запустения советского периода. Хотя разрушения и вандализм были и в XVII веке, и в Синодальный период. Все же живые люди. Например, в Кирилловом монастыре монахи выпиливали связи металлические и продавали, разорили библиотеку монастырскую, сейчас часть её во Франции в архивах.
Воссоздание – это попытка воссоздать золотой век. Когда вроде как было хорошо. Люди не хотят мириться с действительностью. Вот говорят же, что надо жить со всеми в мире, то есть осознавать и принимать людей такими, какие они есть, принимать мир во всем его многообразии. Но это очень сложно. Сейчас мы так пока не можем. Я имею в виду общество в целом, конечно.
Вот я все время думал раньше, почему Рим – вечный город? Где эта вечность? Ну, да, история, архитектура и прочие древности, но только ли в этом?
А потом как-то забрел в район Трастевере за Тибром. Потертые домики, ветхие, непонятные… Выставки какие-то, богема. И я понял, что вот это и есть вечность – в вечной преемственности жизни, которая течет помимо эпох, изменений климата, смены тиранов. Город сохраняет преемственность в ритме, разговорах, людях. У нас этого, к сожалению, нет или если есть, то трудно уловимо.
А реставрация как раз и учит тому, что жизнь тянется сплошной нитью. И тогда темные потертые серые стены кремля в древнем монастыре оцениваются как часть жизни. А у нас все красят, чтобы показать, что – вот, сегодня – это комфорт, жизнь другая.
Я когда приезжаю на объект и даже если вижу непорядок, то воспринимаю это как часть исторического процесса, вижу в этом как бы поверхность времени. Итальянцы, испанцы ощущают это кожей. В Греции – то же самое. На Крите – многое разваливается, но у них нет желания, чтобы все улучшить разом, потому что радость жизни и полноты – важнее полировки.
Но мы, прошедшие разруху и коммуналки, смотрим на все по-другому. Мы не хотим повторения этого, не хотим видеть какие-то признаки той ситуации...