О шаробросании, или Как происходили выборы в губернском Тамбове. Ч. 6
Начало: предисловие, ч. 1, ч. 2, ч. 3, ч. 4, ч. 5.
Н.В. Давыдов. Былая провинция. Ч. 6
Дебаты по вопросу, возбужденному Ровичем, в общем продлились долго, и заседание закрылось вопреки обычаю поздно, уже при огнях. Несмотря на привычку большинства съехавшихся отдыхать днем достаточно основательно, жизнь не замерла в N, – не такое было время, не до отдыха! И у губернатора был обед, и у Ардеева, даже у Мстицкого; акцизный генерал кормил тоже кое-кого из приезжих дворян; каждый N-ский обыватель наперебой старался залучить к себе на обед приезжего дворянина получше, а потом, например, вечером в клубе, вскользь и небрежно упомянуть: «у меня нынче обедал Алексей Сергеевич и говорит...» Сказанное Алексеем Сергеевичем было не интересно, – важно было упомянуть о посещении его. Это была своего рода охота по красной дичи, спорт, которому предавались не менее мужчин и дамы.
За обедом у Ардеева говорили попросту об его кандидатуре в предводители, ясно было, что только в этом и заключалось все значение собрания. Софья Александровна волновалась более других и умоляла Сергея Сергеевича не раздражать чересчур против той партии и быть вообще в собрании помягче. После обеда в кабинете хозяина сделали с помощью карандаша и бумаги приблизительный подсчет голосов; выходило, что победа должна быть неминуемо на стороне Ардеева. Был намечен кандидат к нему и принимались разные меры; кое-куда в уезды были посланы нарочные за неявившимися дворянами, было отправлено несколько экстренных писем с требованием доставления доверенностей; Сергей Сергеевич разослал наиболее влиятельным лицам приглашения к себе на большой, обещавший быть лукулловским, обед, назначенный накануне предполагавшегося начала самых выборов. Хлопотал далеко не один Сергей Сергеевич, – у него была масса помощников, корыстных и бескорыстных.
Софья Александровна действовала вовсю. Она заранее решила на каком-нибудь крупном деле показать, чего она стоит как общественный деятель, особенно по сравнению со Мстицкой. И в уме ее созрел грандиозный план; она решила дать во время выборов благородный спектакль в пользу основанного ее мужем приюта и поставить ни что-нибудь, не «Беду от нежного сердца», а Шекспировского «Гамлета». Нечего и говорить, каких хлопот и трудов стоило оборудование такого дела, сколько нужно было иметь изобретательности, находчивости, ловкости... Но все пошло отлично. Город уступил безвозмездно здание театра, дилетант-художник нарисовал новые декорации, костюмы были сшиты под наблюдением самой Софьи Александровны по рисункам чиновника особых поручений, барона Зан, а главное, Софья Александровна нашла, прямо изобрела дивного Гамлета.
Офелия давно у нее была намечена, – одна из десяти дочерей помещика Сергеева, но Гамлет?.. Немало бессонных ночей провела Софья Александровна рядом с неудержимо храпевшим Сергеем Сергеевичем, разыскивая мысленно Гамлета, и, наконец, нашла его. Она остановилась на скромном, весьма юном преподавателе математики в N-ской гимназии, Ипполите Алексеевиче Павлове. Софья Александровна, когда произвела его в Гамлеты, даже не была с ним знакома, – она его видела всего раза три у обедни в гимназии, куда поблизости любила ходить; но, по ее глубокому убеждению, Павлов не мог не быть прекрасным Гамлетом. И действительно, il avait lе рhisique dе l*еmрlоi: он был белокур, с большими голубыми, задумчивыми глазами, с печатью мысли и страдания на высоком челе и благороден в движениях... Софья Александровна не имела тогда еще понятая о том, согласится ли он участвовать в спектакле.
Он согласился, хотя нелегко это досталось Софье Александровне. Первоначально, когда Павлов явился к ней, вызванный ее любезной запиской, он наотрез отказался, сославшись на то, что никогда не играл и ни шагу не умеет ступить на сцене. Софья Александровна приналегла, не жалея просьб и своего обаяния, но Павлов краснел, бледнел, покрывался испариной, чуть не дошел до дурноты и слез, однако упорствовал. Софьей Александровной было пущено в ход влияние директора гимназии, губернатора, но будущий Гамлет сопротивлялся. Случай помог Софье Александровне: Павлов узнал, что роль Офелии была предназначена Кате Сергеевой и... немедленно согласился.
Семья Сергеевых была замечательна своею многочисленностью; у них имелось налицо десять дочерей, из коих лишь две были замужем (да и то за местными офицерами, то есть, в сущности, остались в семье), и несколько сыновей. Папаша обыкновенно содержался во внутренних апартаментах и большею частью отдыхал, в свободное же от сего занятая время читал отчеты по имению, щелкал на счетах и подводил итоги, а то раскладывал гранпасьянс. Официально он показывался лишь к обеду и являл из себя отличного старика, седовласого, прихрамывавшего, довольно глухого, но очень любезного. Папаша Сергеев был всею душой расположен к вину, но при столь многочисленной семье редко мог удовлетворять свои вкусы, особенно дома; зато когда его отпускали в клуб, он уже непременно, поиграв немного в преферанс, напивался, никому тем не вредя, ибо человек был скромный и любвеобильный; самое худшее, что с ним случалось, не шло дальше того, что он по ошибке расцелует совершенно не знакомого человека или заснет в столовой после ужина. Сергеевы пользовались некоторым весом в N, ибо имели порядочное состояние и раза два в год давали настоящие балы.
Павлов давно уже был влюблен (тогда это так называлось) в Екатерину Павловну Сергееву, еще с тех пор, как давал ей уроки арифметики, да и барышня, по-видимому, достаточно сочувствовала своему учителю; но он был сын, хотя благородных, но бедных родителей, кажется, даже они были гораздо более бедны, чем благородны; карьера ему предстояла неважная, трудно было надеяться на согласие Сергеевых, и Павлов млел, страдал и молчал; то же делала со своей стороны Катя Сергеева, и им даже редко приходилось видаться; а тут вдруг – Гамлет и Офелия, месяцы репетиций, закулисная обязательная интимность... Всякий согласился бы на месте Павлова.
Сначала, на первых репетициях, он был невозможен, – чистый чурбан; читал он еще сносно, но зато ни одного естественного жеста, ни единого свободного движения, вечное ожидание реплики! Софья Александровна буквально плакала, плакала тайно и Катя Сергеева, другие участвующие хохотали до упаду, и вся надежда возлагалась на Ваську Кулева.
Васька, как его все звали в N, числился чиновником особых поручений при губернаторе; всегда веселый, оживленный, ни в чем не сомневающийся, он физически даже больше походил на южанина; черномазый, кудрявый, красивый, он был, однако, уроженец N-ской губернии, служил он слабо, но зато обладал недурным тенором и играл на фортепиано и гитаре. Ваську все любили, он был на стоящий bout en train всяких увеселений,– и актер, и режиссер, и присяжный устроитель пикников.
Кулев со свойственною ему энергией принялся за Павлова, обучал его всей роли с голоса, толкал, вытаскивал на авансцену, уводил назад, однако дело долго не шло на лад. Но любовь в те времена совершала чудеса, и одна, одна она, создала в конце концов из Павлова сносного лицедея! Он, по совету Кулева стал брать уроки фехтования, гимнастики и танцев. Ежедневно, вернувшись из гимназии, даже не пообедав, он надевал трико, фехтовал и целыми часами перед зеркалом закатывал во весь голос монологи и проходил роль Датского принца. К концу месяца он отыгрался и в иных сценах был даже хорош. Из Сергеевой вышла прелестная Офелия, а в сцене сумасшествия она производила прямо сильное впечатление. Гамлета вывозил Павлов; Екатерина Павловна явно благоволила ему; казалось вся семья Сергеевых стала к нему любезна, его пригласили на вечер к губернатору, чего прежде не бывало, и в душе его затеплилась надежда. Он готов был тридцать свечек поставить за упокой души Датского принца, а за Софью Александровну готов был в огонь и в воду. Но и она была довольна; спектакль казался обеспеченным во всех отношениях, о нем говорил весь N, связывая его с именем Ардеевых, и как-то невольно у всех успех его разделялся с успехом на выборах Сергея Сергеевича. И в тот, и другой верили. Билеты были уже разобраны и предстояла последняя генеральная репетиция.
У Мстицкого, конечно, обед носил тоже политический характер; ничего кроме «выборов» в N не существовало, никто в это время даже не хворал серьезно и не умирал, – все это делалось потом.
Мстиций был несколько смущен; ни он, ни жена его в сущности не стремились занять пост губернского предводителя, опасаясь и нравственной ответственности, и возможных столкновений, наконец, просто больших расходов, связанных с этою почетною должностью. Но сама судьба, казалось, властною рукой выдвигала кандидатуру Ивана Петровича; этот неожиданный инцидент с Ровичем, победа молодой партии, как будто даже обязывали... И Мстицкий решил не уклоняться; он за обедом объявил своим гостям, всем людям серьезным, сдержанным и очень приличным на вид, что сам ничего предпринимать не будет, но что если его выберут, то он пойдет.
Более практические люди и у Мстицкого занялись после обеда тем же делом, что у Ардеева, – подсчетом голосов, причем ничего верного не получилось, однако друзьями Мстицкого было решено вести его кандидатуру открыто.
Существовала в N некоторая вдова, проводившая зиму в городе, а летом в своем имении, Ольга Петровна Веденина, дама достаточно молодая, красивая, веселая и смелая, пользовавшаяся во всю свободным, независимым во всех отношениях положением в свете (она была бездетна и старших, скучных родственников не имела). Веденина считалась вообще в N барыней несколько легкомысленной, даже опасной, и не все дамы к ней ездили, но независимое ее положение, хорошие обеды и ужины, которыми она любила угощать гостей, располагали в ее пользу, а так как она ничего явно некорректного не учиняла, то беспощадно обрушивались на нее лишь две-три сверхдобродетельные и злобные дамы.
У Ведениной в тот же день шел веселый обед; стариков не было вовсе, а кроме хозяйки участвовала лишь одна дама, такая же бойкая и хохотушка. Присутствовавшей на обеде Одарин объявил, что перешел в партию Мстицкого и все сделает для его торжества, хотя бы ради того только, чтобы насолить поддерживающему Ардеева Николаю Михайловичу. Чевцов обозлил Одарина тем, что уговорил старшин клуба предложить общему собранию исключить его за неплатеж штрафов и долгов по клубу. Ардеев же хотя и пообещал ему вступить на его защиту, но не посмел, и тем приготовил себе опасного врага.
К 8 часам вечера стали собираться гости к губернатору, клуб тоже наполнился посетителями, не пустовал и ресторан при лучшей гостинице, где неумолчно хлопали пробки откупориваемых шампанских бутылок. Город вообще веселился, а тут еще Николай Михайлович вспомнил, что был зван на вечер с танцами к городскому голове Нофриеву, и решил учинить в N слияние сословий, а кстати повеселить г.г. дворян с их семьями, вообще проявить отеческую заботливость о вверенных его управлению людях.
Дело в том, что Нофриев пригласил к себе на бал, кроме местного купечества, и кое-кого из представителей столичного коммерческого мира, лишь немногих и исключительно чиновных особ; но Николай Михайлович в видах осуществления своего плана решил уговорить Нофриева позвать всю N-скую золотую молодежь обоего пола, конечно, с родителями и этим сделать первый шаг к тому, чтобы купеческие богатые дома, – а их было в N много, – открыли свои двери для дворянства и высшего чиновничества, – одним словом, учинить слияние сословий под высшим надзором и руководительством его, Николая Михайловича, являющегося равно благосклонным ко всем своим поданным. Голове изобретение начальства замечательно не понравилось, для него было очевидно, что никакого слияния сословий не произойдет, да оно и не нужно, а что просто «господа» поугощаются на его счет, да еще какая-нибудь неприятность выйдет. Наконец, ему из-за своего рода гонора не хотелось звать к себе местное барство, хотя бы в лице их молодежи.
Нофриев был благообразный старик с румяным, бритым лицом, голубыми глазами и хотя совершенно седыми, но еще обильными и гладко причесанными волосами; носил он всегда неизменно черную сюртучную пару, белый галстук, а в торжественных случаях картуз заменял цилиндром. Он имел привычку низко кланяться, перегибаясь надвое, улыбаться и потирать руки. Выслушав Николая Михайловича, он стал было отнекиваться, но Чевцов не поколебался; он в делах управления, не требовавших знания законов и циркуляров, не терпел возражений, а при сопротивлении его воле горячился и сердился. Нофриеву пришлось-таки покориться капризу Николая Михайловича и позвать на бал все N-ское общество: губернатор нужный был человек. Тогда с желаниями начальника губернии купечество считалось.
Иван Иванович Нофриев жил, как жило все провинциальное купечество, выделяясь лишь тем, что ему в качестве городского головы приходилось чаще сталкиваться с чиновным миром, бывать на официальных торжествах и приглашать к себе в именинные дни всех представителей власти, начиная с архиерея и кончая почтмейстером. Подобно другим купцам, он как член общества, был незаметен и, отбыв свои занятая по торговле или служебные функции, скрывался в недрах семьи. А семьи купеческие влачили тогда однообразные дни в каменных двухэтажных домах, необычайно крепко построенных, без архитектурных украшений, но непременно с садом и широким мощеным, чисто содержимым двором, на котором стояли имевшие солидные железные двери, амбары и кладовые с галерейками и переходами и ворота, которые были, кроме первых дней Пасхи, Рождества и Нового года, заперты. Внутренняя жизнь купеческих домов проявлялась извне только накануне праздников сиянием зажигавшихся перед иконами во всех комнатах лампад, парадные покои с симметрично расставленною, неуклюжей и тяжелой мебелью казались нежилыми, благодаря чехлам на мебели и люстрах и отсутствию в них движения.
Купцы, даже из молодых, с помещиками и чиновниками «не водились», не посещали местных ресторанов и в трактиры ходили только, когда было нужно по какому-нибудь делу, ограничиваясь потреблением чаю. Кутить на месте было не принято, и наклонность свою в этом направлении и даже выдающуюся виртуозность купцы проявляли, отъезжая в чужие места, в Москву, или на ярмарку, где разделывали прямо чудеса и ухлопывали немало денег. Иные пили и без таких экстренных случаев, но не публично, а как подобает запойным людям; начав дело это с каких-либо именин, они продолжали его уже дома, запершись и нередко содержа бутыль с водкой или мадерой под подушкой постели. Бывали случаи, когда семье такого «закурившего» купца приходилось очень плохо, он самодурничал и самоуправничал над своими чадами и домочадцами как хотел, и спасения от него, казалось, не было никакого. Но семья оберегала всячески и такую главу свою и лишь потом между разными тетушками свояченицами и золовками шли шепотком разговоры о «самом» и его мучительствах и чудачествах.
Скучно и забито шла жизнь молодежи; мальчики обучались нередко в гимназии, но дальше четвертого класса их там редко держали; бывали, конечно, исключения, но не часто. Девицы получали воспитание в местном пансионе, содержавшемся двумя старушками француженками; они приобретали там легонькое образование, некоторое понятие об игре на фортепиано, выучивались читать по-французски, танцевать и «хорошим манерам»; там же в них развивался вкус ко всему романическому и страстное желание выбраться из своей среды. Такие случаи бывали, однако, весьма редко; нормально купеческая барышня рано выдавалась замуж по избранию родителей, сопровождаемая некрупным капиталом, но зато громадным приданым – вещами, накапливавшимися маменькой, тетушками и бабушкой чуть ли не с рождения невесты и наполнявшими десятки больших красных, обитых сверху белою жестью, сундуков. Жених бывал почти всегда свой брат купец, и вскоре молодая, если прежде у нее и были какие особые мечтания, смирялась, переставала читать и увлекаться романами и отдавалась внутренней домашней жизни, которая в сущности была не далека от гаремной и весьма подобна жизни всех русских дам ХVIII столетия. Дети, домашнее хозяйство, забота о мелких удобствах мужа, боязнь его, кое-какие довольно невинные в большинстве обманы, возня с прислугой, туалетная часть, церковный обиход, сложный и берущий немало времени, посещение и прием знакомых дам с угощением чаем, сластями и наливками, разговоры, в которых повторялось вяло все одно и то же, сплетни, немного оживлявшая этих дам, очень изредка поездки с мужем в столицу, болезни... рождение детей и дальнейшая возня с ними... кое-когда роман с приказчиком, кончавшийся, если «она» была вольной вдовой, браком, узкий кругозор, допотопные упрямые взгляды... Молодежь в большинстве встречалась и веселилась лишь на вечеринках и балах, дававшихся в какие-либо торжественные дни.
В семье Нофриева, кроме супруги и двух сыновей, обучавшихся в московской коммерческой академии, имелись три дочки, две из которых были уже на возрасте и прошли науки в местном пансионе. Старшая из дочерей, Машенька, была очень мила: стройная, изящная, с черными глазами, блестевшими оживлением и умом, темными, от природы завивавшимися волосами и тонкими чертами лица, она была и талантлива – отлично играла на фортепиано и пела, а главное – она обладала удивительно веселым, жизнерадостным характером и незаурядной по тем временам смелостью. С матерью она делала, что хотела, и даже на отца, человека довольно-таки самостоятельного и крутого, имела влияние; сестра Душа, полненькое, белокурое, хорошенькое и добродушное, но вялое существо, была у нее в полном подчинении.
Привезенный Нофриевым домой приказ губернатора звать на бал господ дворян с семьями привел в ужас супругу его, но зато необычайно обрадовал обеих дочерей, перспектива потанцевать с лучшими N-скими кавалерами, да еще с приезжими, только улыбалась им, а у Машеньки были и особые соображения. Она заметила, что появившийся недавно в N молодой гусарский офицер Черенин, красивый и элегантный, обратил на нее внимание, встретив сперва просто на улице; на другой день она опять его встретила и поняла, что это неспроста, что Черенин проследил за ней и умышленно вышел на главную улицу в одно время с ней. Так, т. е. на улице, они уже несколько раз встречались, и Черенин понравился Маше; она просто увлеклась им. В семнадцать лет это, по крайней мере прежде, делалось очень легко, не нужно даже было настоящих свиданий и знакомства; взаимные симпатии передавались взглядами, а красавец гусар смотрел на нее при частых, будто случайных встречах так ласково, даже робко (это гусар-то!) и в то же время так явно восхищаясь ею, что сомнений в его чувствах у Машеньки быть не могло. Машенька до Черенина уже два раза влюблялась: первый раз в молоденького приказчика отца, приходившегося Нофриевым родственником и потому жившего у них в доме «в племянниках», а второй раз в пансионского учителя географии Преображенского, человека хотя уже не очень молодого и некрасивого, но умного, талантливого и задушевного, увлечься которым было нетрудно и серьезно, если бы за ним не водилась привычка выпивать чуть ли не ежедневно. Но гусар одним своим появлением затмил и троюродного братца, юношу довольно бесцветного, и Преображенского. Машенька почувствовала, что то была детская игра, а вот теперь началось настоящее. Она сейчас же созналась в новом своем чувстве Душе, и та с полным одобрением отнеслась к зарождавшемуся роману. Как раз в первый день выборов Машенька получила записку от Черевина, доставленную ей одной из их горничных.
В записке значилось следующее: «Ради всего святого, не сердитесь и дайте знать через Аннушку (так звали горничную), как и где мне вам представиться. Мне необходимо вам сказать так много... Ваш раб на всю жизнь Владимир Черенин».
Записка эта произвела сильное и надлежащее впечатление, обе сестры перечитывали ее чуть не по сто раз в день, восхищаясь энергичною лаконичностью стиля, и решили так или иначе устроить знакомство. И тут вот, как раз во время, явился бал со слиянием сословий. Барышни немедленно на дивной розовой почтовой бумаге направили: «Будьте у нас на балу с другими дворянами», и, не подписав, но положив в изящный конверт, сдали его Анюте для передачи куда следует.
Продолжение следует